Бегунов Юрий Константинович, доктор филологических наук, профессор, автор более пятьсот научных трудов, в том числе около тридцати книг. Действительный член трех академий.
- Я хочу рассказать о своей дружбе и своих встречах с Дмитрием Михайловичем Балашовым, выдающимся русским писателем, фольклористом, литературоведом, актером, публицистом, человеком многогранным и тяжелой судьбы. Все знают его судьбу - он не дожил до почтенных лет... его жизнь прекратилась. Но, тем не менее, его книги, его мысли, его желания в нас живут, нами читаются и почитаются. Дмитрий Михайлович является человеком гениальным в русской культуре, в русской литературе, даже в русской кинематографии. Поскольку он снимался в двух фильмах, о чем я расскажу. А пока с самого начала... мы с Дмитрием Михайловичем Балашовым познакомились в пятьдесят четвёртом году в "Пушкинском доме". Тогда я учился у будущего академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, который возглавлял сектор древнерусской литературы Пушкинского дома, в Академии наук. И Дмитрий Михайлович ходил в качестве слушателя на заседания этого сектора древнерусской литературы, слушал доклады и лекции, которых было немало - каждую неделю. Мы там познакомились. Он задавал вопросы. Я уже тогда, будучи студентом старших курсов Университета, выступал с докладами, и Дмитрий Михайлович меня заметил... Мы познакомились, впоследствии - подружились. С самого начала я заметил его острый ум... Была в нём избирательность такая... он сразу отличал плохое от хорошего - находил хорошее и хороших людей. Тяга к хорошему и к лучшему была исконной его тягой, что и помогло ему выбрать жизненный путь, найти свое место в жизни. Он был, конечно, человек выдающихся способностей, очень многих... Но весь вопрос, как приложить свои силы? Это было особенно трудно в начале: кто поможет, кто будет руководить? И вот он нашел такого человека в лице доктора филологических наук, профессора Анны Михайловны Астаховой. Она была сотрудником сектора фольклора Пушкинского дома и Дмитрий Михайлович ходил на заседания этого отдела параллельно с посещением заседаний сектора древнерусской литературы. Поскольку тематика "Древняя Русь" были общими. Я поступил в аспирантуру чуть раньше, стал учеником Дмитрия Сергеевича Лихачева, с темой "Слово о погибели Земли Русской". Это памятник тринадцатого века, который мне Дмитрий Сергеевич Лихачев дал как диссертационную тему. А Балашов уже занимался песнями, в частности свадебным обрядом, и всем, что свадебный обряд окружает: песни, танцы, обрядовые действия, сказания, предания и так далее. И для этого он ездил в Карелию, на Беломорье, в село Варзуга. И там записывал свадебный фольклор. Кроме того, он записывал и в других местах, в других областях: в той же Карелии и на Терском берегу (это Мурманская обл.). Об этом обо всем он мне рассказывал...
Я жил на улице Некрасова в Ленинграде, недалеко от Мальцевского рынка. И вот дружили домами, встречались, обсуждали наши научные проблемы... а жили мы тогда тяжело, трудно - в материальном смысле... Он жил с мамой, которая не имела высоких должностей и перебивалась с хлеба на воду, и так далее. То же самое, и моя мать, она была машинисткой. Мой отец погиб во время войны, его - умер в блокаду от голода. Так что условия жизненные у нас были не завидные, но в плане науки, мне, пожалуй, больше повезло, чем Дмитрию Михайловичу. Я сразу же нашел себе учителя - Д. С. Лихачева. Что касается Дмитрия Михайловича Балашова, то у него таких знакомств не было, да и характер его был не из простых.. Он плохо сходился с людьми, особенно, если эти люди почему-либо были ему не симпатичны. Он слишком чисто, высоконравственно относился к людям, планку ставил высоко... И любая фальшь ему была не приятна. И соответственно, отношение с нужными людьми не налаживались...
В общем, в аспирантуру я поступил в пятьдесят пятом, а Дмитрий Михайлович, я точно не помню... примерно двумя годами позже (в 1957 г. - А. Г.). Оба мы учились в Пушкинском доме. Это, надо сказать, крупный научный центр, кузница кадров, где работало до двухсот человек, и там было много молодежи, которая слушала лекции и занимались практическими занятиями под руководством крупнейших ученых. Это и Дмитрий Сергеевич Лихачев, и Михаил Павлович Алексеев, академик, и член-корреспондент Базанов Василий Григорьевич, и профессор пушкинист Борис Соломонович Мейлох, и многие, и многие другие. То есть, было, у кого поучиться, набраться сил. И мы... набирались.
Но надо сказать, что поведение и внешний образ, одежда Дмитрия Михайловича были таковы, что он привлекал далеко не всех. У него была русская белая рубашка с вышивкой, русские порты, сапоги... Он препоясывался цветным поясом... к этому еще надо добавить его прическу русского мужичка. То есть, вид у него был вполне народный, фольклорный. И это принимали далеко не все... особенно партийные товарищи. А в Пушкинском доме было много партийных людей! Но вот один партийный человек, от которого зависел прием Дмитрия Михайловича на работу (это был ученый секретарь В. П. Вильчинский) не взлюбил Дмитрия Михайловича именно за эту одежду, за его манеру говорить, выражать свои мысли. А он выражал свои мысли резко, безоговорочно, и всегда защищал сугубо русскую точку зрения. Это в советском государстве было не принято. Ну... позволялась некоторая русскость, но до определенной степени.
И поэтому Дмитрий Михайлович в этих партийных кругах получил репутацию неподходящего человека. Когда встал вопрос о зачислении Дмитрия Михайловича в научные сотрудники сектора фольклора (в 1960-м, после окончания аспирантуры - А. Г.), - а он был готов к этому и был вполне достоин, - знания у него были огромные, но он не подошел Вильчинскому. Тот сказал: "Вы, наверное, сектант". Балашов оправдывался: какой, мол, он сектант, что он ходит в русской одежде? Но - партийное бюро, профком не позволяют и т. д. Короче, ему было отказано.
И вот он в шестидесятом году поехал в Петрозаводск в институт языка, литературы и фольклора Карельской Академии наук, чтобы работать в этом учреждении младшим научным сотрудником, продолжать свою работу по собиранию песен, сказок, былин и всякого другого фольклорного материала, которого в Карелии всегда было много. Ведь там жили древние новгородцы, которых расселили Иван Третий и Иван Четвертый. Они сохранились на Севере: красивые люди высокого роста, - новгородская стать. Между прочим, в русских одеждах, женщины в сарафанах, мужички в рубахах навыпуск, в сапогах, в папахах или картузах, женщины в кокошниках. Прямо по улице ходили, на Печоре, на Цильме (это Коми АССР), но также и в Карелии. В тех местах ещё бытовало старообрядческое население, которое не признавало ни православия, ни Советы.
Некоторые из них имели свою церковь на домах. То есть, в избах были устроены целые иконостасы, красивейшие... Были наставники, - это вроде попов, - старообрядческие. Очень было много безпоповцев. Ну, были и скрытники, это особый сорт старообрядческих людей, которые занимались книгами, писали книги даже в это время. И я с ними был близко знаком. Но это потом...
Жизнь связала нас с Дмитрием Михайловичем - книгами, книжниками, старообрядцами... - весьма тесно. Я был так же учеником Владимира Ивановича Малышева, собирателя древнерусских книг. Именно он организовал в Пушкинском доме древлехранилище, которое сейчас носит его имя. Это он подвигнул меня на Севере, там, где существовало старообрядческое население (сейчас его все меньше и меньше...) собирать древние рукописи. Но нельзя было одновременно собирать и фольклор, и старопечатные книги, и рукописи - неподъёмная работа. Нужна была бы многолюдная экспедиция, а денег на такие экспедиции не было. И всё же с пятьдесят седьмого года по шестьдесят третий я ездил регулярно, потом - реже... потому, что занялся проблемами литературоведения и отошел в научных интересах от Владимира Ивановича Малышева, больше примкнул к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву.
И вот в 1960-м году я пригласил в экспедицию на Печору Дмитрия Михайловича Балашова. Мы ездили по деревням Средней Печоры. Были даже найдены старообрядческие скиты в лесах. В лесах жили русские старообрядцы, которых гоняла местная милиция... Но, тем не менее, они уходили еще дальше, в глубину, за сотни километров... и продолжали молиться. Главный криминал, который им предъявлялся: зачем они молятся? Зачем они читают запрещенные книги? Запрещенная книга - десять лет тюрьмы. То есть, если милиционер находил Библию или же святоотеческие писания, писанные соком ягод или старинными чернилами, гусиным пером, на пергаментных листах, переплетенных в кожу, милиционер приходил в ярость, арестовывал владельца этих книг. Я помню, как Дмитрий Михайлович уговорил одну старушку, Марию Михайловну, подарить нам рукопись духовных стихов и поучений святых отцов. Потому что рукописи нельзя было продавать. Одни книги были старые - шестнадцатого века, пятнадцатого. Другие были молодые, девятнадцатого или даже двадцатого века, переписанные только что. То есть, там эта письменная традиция старообрядческая, святоотеческая, византийская никогда не умирала. И вот мы ходили по этим людям, разговаривали, так как оба мы владели древнерусским языком. Я собирал всех жителей деревни: "Ну, вот у кого есть еще такие книги? Пожалуйста, несите их ко мне". И так собирали рукописи... - продавать книгу было грешно. То есть, надо было уговаривать и Дмитрий Михайлович уговаривал. На севере очень много красивых людей, хорошо одетых по-древнерусски. Многие одевались в белое, - по-древнерусски, то есть. Белый наряд в виде рубахи. И вот идет такая женщина красоты необыкновенной, краски никакой. Ну, как на нее не посмотреть. И Дмитрий Михайлович смотрел и восторгался. Он только смотрел... смотрел и замечал красивых девушек и женщин. Это была одна из тем нашего разговора. Вот так шло наше путешествие. Мы собрали до шестидесяти древнерусских книг. Это был успех. Потому что попробуйте собрать пять или десять древнерусских книг, скажем, в Петербурге. Только у собирателей, за большие деньги. Старообрядцы, правда, у нас есть в Рыбацком, но они никого к себе не подпустят. А там, на Севере, мы, используя древнерусский язык, на котором мы с Балашовым говорили, входили в контакт с населением. Я помню, что в одной из деревень я читал "Скитское покаяние". Это произведение восемнадцатого века, которое написал один старообрядец, уговаривая своих односельчан сжечься. Известно, что этот, ну, мошенник, прямо скажем, по веревке спустился с верха церкви и уцелел, а все другие жители сгорели. Это "Скитское покаяние", созданное в таких условиях, написано остро, очень ярко. Это почти стих, но стих древнерусский, церковнославянский, который сейчас не понять. И я читал это "Скитское покаяние" в деревне для привлечения людей, чтоб потом сказать: "Ну, пожалуйста, граждане, несите мне такие книги". Таким образом, мы пополняли собрание Пушкинского дома. Мы говорили людям, что книга станет рядом с Гоголем, с Пушкиным у нас в Пушкинском доме. Они сомневались: "А вы по телевизору не будете показывать?". Мы в ответ: "Нет, нет, ну, что вы!" Это считалось неприличным показывать божественную книгу по телевизору. "А вы не будете курить?" - курить в доме нельзя было, или там употреблять в пищу неподобное... "Нет, нет, не будем, что вы. Мы вот староправославные". И так далее. Вот так мы провели с ним экспедиции.
Балашов обращал мое внимание на песни и сказки. Мы посещали некоторые собрания. Были вечеринки такие, когда люди собирались, женщины в основном, в своих старинных нарядах, в красных кофтах цветных, с монистами, в кокошниках. Это было очень красиво. Они пели. Дмитрий Михайлович тогда не записывал. Времени не хватало... я его останавливал: "Работай для археографической экспедиции. Тебя сюда назначили! Работай для Пушкинского дома, пожалуйста". И он работал. Но соблазн был большой. Потому что песни были чудесные, люди были необычные, яркие, "говоря" - язык был чудесный. И от всего от этого нельзя было оторваться, как от всего русского, понимаете.
Наступил шестьдесят третий год. И я снова пригласил Дмитрия Михайловича в экспедицию. На этот раз - в киноэкспедицию. Ее организовал Моснаучфильм. Их было трое: сценарист Бельчинский, оператор Покровский и режиссер Чубакова, которые решили снять фильм о том, как Пушкинский дом собирает рукописи. Они приехали загодя в Пушкинский дом, поговорили со всеми участниками экспедиции. И пригласили меня, сказав, что нужен второй. Я сказал, что вторым будет Балашов. Он тогда уже работал в Карельском институте, в Петрозаводске. Я его вызвал и мы поехали.
Поехали на эту самую Печору, которая находится в Коми АССР, где много старообрядцев живут. Наметили маршрут... Там очень красивые русские села, с красивыми русскими людьми. И коми там тоже очень красивые. И во всём подражают русским: говорят тем же говором, что и русские. Они восприимчивы на русскую культуру, восприняли все, даже старообрядчество. Некоторые там величаются: Иван Иванович Шахтаров или Иван Гаврилович Попов, а они коми, - не русские. Они очень прониклись всем русским, и стали сами по себе частью русской культуры. Вместе с тем, они не забывали и своей культуры, говорили на двух языках.
Сценарий написал Владимир Бельчинский, профессиональный киносценарист с моих слов. Все, что я ему рассказал, он переложил на язык киносценария. Поучаствовал в этом и Балашов - со своими советами и замечаниями. Он всегда очень остро, точно подмечал что надо... Наконец, был создан сценарий: мы на Печоре, посещаем людей, ищем, ищем, ищем, а не находим. Спрашиваем: "А где рукописи?". - "Ну, вот поезжайте в деревню там Петрово, или в деревню Медведково. Там, значит, есть один старик не то Прохор, не то - Афинаген. Вот там у него есть". И вот, по сценарию мы посещали эти деревни, этих стариков и разыскивали эти древние рукописи. Сценарий получился полу художественный, даже - художественный - с музыкой, с нарядами древнерусскими, Печора, природа изумительная... У нас были соответствующие наряды: у меня - цивильный городской наряд, а Митя одевался по народному, в своей косоворотке, в своей одежде, как и всегда. Это его кредо, его вера. Фильм начинался с кругового движения самолета в воздухе. Самолет делает круг, спускающийся к земле. И после этого сразу же идет кадр - хоровод женщин... Ну, и так далее. Словом, древнерусская жизнь, которая утрачена, которую уже не найдешь... Вот приехали ученые из Ленинграда за песней, за сказкой, за рукописями. Они ходят в толпе, где разговаривают, поют, напевают, смеются, - ведут себя непринужденно, как никакому актеру не сыграть. Естественное поведение естественных людей, бывших старообрядцев, одетых в древнерусские одежды. И вот двое городских ходят и спрашивают, а где тут песня, где тут сказка, где тут рукописи, где они, эти люди, которые пишут соком ягод на особых листах, молятся. Где? Где? Им говорят: "Не знаем". Разговор-то по-древнерусски идет: в шестидесятые годы это еще было.
И вот, таким образом, мы путешествуем по деревням вдоль реки Печоры. Попадаем даже на рыбные тони, где рыбаки ловят семгу. И вот вся киноэкспедиция плюс нас двое - ловили рыбу неводом. Рыбаки дали невод, а сами пошли праздновать - у них праздник. Ну, объяснили в двух словах... Заводим лодку, невод заводим и... тащим - оказывается семга! Эту семгу мы с восторгом выволакиваем на берег. Ну, тут ее надо было добить веслом или топором. Потому что очень стойкая рыба... начинается ритуальное приготовленной ухи на костре. Это замечательно! Пища Богов! Только одна кружка жирной наваристой ухи с костра - и все, ты сыт до вечера! Где-то вдалеке, в деревне слышится песня. Потому что, что не деревня, то песня. Мы с Дмитрием наслаждались. Он любил, чтобы его называли Дмитрий. А когда я называл Митей, он поправлял - Дмитрий.
Да, у него было несколько жен и много детей и своих и усыновлённых. Детей он усыновлял и относился как к своим родным. Но не подумайте, что он то с одной, то с другой... нет! Осудить его ни в чем нельзя. Он был человеком высокой нравственности и не изменял своим женам, пока они были. Но если жена уходила, а жены от него уходили... Потому что жить с ним было трудно, даже, можно сказать, невозможно. Открытый характер человека, который высказывал все, что он думает... Он был очень сильный и физический человек. Небольшого роста, ну, с меня. Но более крепкий, а главное, закаленный. Я интеллигент. Вот там университет, аспирантура, Академия наук... А Дмитрий по духу был крестьянский человек. Никакая работа ему не была чужда. Он мог косить, прекрасно косить, рубить, ухаживать за скотом. Потом, когда он осел в деревне, завел скот. У него было свое хозяйство, большое хозяйство: корова, теленок, синьи, куры... Но характер! - он поссорился с соседом, с пьяницей, который ему докучал. И трижды хотел его убить топором. Это очень серьезно, когда бьют человека сзади топором. Топор не дошел полтора сантиметра от шеи, попал в плечо. Это был сумасшедший человек, пьяница, который невзлюбил Дмитрия Михайловича за то, что Дмитрий Михайлович, кроме того, что он крестьянин, еще и писатель, интеллигент. Соседу это было не приятно и не понятно. Да... Балашову приходилось очень трудно в эти несколько лет, пока он жил в деревне. В конце концов, дом сгорел. И Дмитрий таким образом освободился и переехал в другое место.
До шестьдесят девятого года он работал в институте языка, литературы, фольклора и истории Карельской АССР, а в шестьдесят девятом его уволили по той же причине. За то, что он одевается в русскую одежду и, значит, ведет себя не подобающе. Ему так и сказали, что, знаете, либо вы покинете учреждение, либо вы поменяете одежду. Он сказал, - нет, одежду я не поменяю.
В итоге перешел на писательский труд. Когда мы ездили в экспедицию, он очень быстро писал. Он очень быстро писал и записывал все, что угодно, все, что видел, запоминал... Так у него был написан очерк о нашей экспедиции. Он до сих пор не опубликован и хранится у меня (Этот очерк публикуется ниже - А. Г.)
Он начал писать, писать ярко, красивым языком, выразительно и точно. Это у него был особый дар. И в семидесятом году появился "Господин Великий Новгород" (журнальный вариант вышел в "Молодой гвардии" в 1967 г. - А. Г.), его первый роман, где он рассказывал об истории новгородской вольности, в том числе о вольности, которая предшествовала времени Александра Невского и затрагивала времена Александра Невского. Этот роман он мне подарил. А дальше... - я всегда покупал книги Балашова, когда их видел. И судьба нас несколько развела, как бы... Он занялся своими делами - писательскими, переехал в Новгород. А я - занимался наукой... Впрочем, науку он не бросил - опубликовал около десяти книг и статей по фольклору. Но опубликовал как! Пользуясь писательскими связями, они уже были немалые. Он пристраивал свои работы. Но издатели обычно не распространяли, не продавали его книг. Они залеживались, это было. А сейчас их ищут, не могут найти.
В это время мы встречались мало, но все же встречались. Я наблюдал за его взлетом, его эпохальной серией "Государи московские". Он начал от Ивана Калиты, - "Младший сын", "Бремя власти", его знаменитые романы, и многие, многие другие, и "Юрий", и прочее. Не буду перечислять... - около десятка романов. И еще два романа, которые выходят из этой серии, это "Господин Великий Новгород", где слышится сочная новгородская речь, и "Марфа-посадница". "Марфу-посадницу" он особенно любил. Он много рассказывал мне о Марфе-посаднице, - когда ещё собирался её писать, - рассказывал, в чем он не согласен с Карамзиным. Но я этого не записал, не сохранил. Я тогда не понял, что передо мной великий писатель. Я только потом понял.
В конце семидесятых годов новгородское общество "Знание" пригласило меня читать лекции в Новгороде. Я читал много лекций по стране, в городах, в селах, в районах, даже за границей: тысячи лекций по истории Руси, которые, жаль, тогда не оформил печатно. Годы спустя, русская православная церковь пригласила меня к написанию пятитомной истории Руси. То есть, творческая судьба меня не миновала. Она развивалась параллельно с творческой судьбой Балашова... вернее - последовательно. В двухтысячном году Балашова не стало, а я, вслед за ним перешел на писательскую стезю.
Балашов специально ездил в деревни, чтобы записывать говор, песни, танцы, сказки. И это все использовал в своих романах. Но новгородский говор почти не сохранился. В Новгороде в сорок четвертом году, после освобождения от фашистов, осталось всего тридцать жителей. Все остальное население было пришлым. Осталось два дома и больше ничего. Да... церкви. Церкви оставались. Церкви стояли не рушенные. Так. А все остальное было разбито, Новгород был в развалинах. Я в сорок шестом приезжал мальчиком смотреть, что осталось от Новгорода. Это был плач и стон. Ну, все возродилось. Все на Руси возрождается, возродился и Новгород, и его люди, и его культура, и его наука, и искусство, все. Большую роль в этом возрождении сыграл Дмитрий Михайлович Балашов. Он переехал в Новгород, он захотел жить на Славной. И ему дали квартиру на Славной, в доме, в котором сейчас живет его вдова и младший сын Никита. Отсюда начинался Новгород. Новгородом много занимался он лично и я тоже, но параллельно. Я как бы в историческом плане, а он больше в художественном, писательском.
Итак, в двухтысячном году архимандрит Сильвестр из Ростова Великого заказал мне историю Руси. Он сказал: уходите с работы, мы будем вам платить небольшую стипендию. И я ушел... Я всегда писал о истории Руси по-доброму. Я не имел в виду разрушение - а очищение и утверждение. Здесь мы совпадали с Балашовым полностью. Мы встречались с ним на писательских конференциях, на "Праздниках русской письменности", - двадцать четвертого мая, день Кирилла и Мефодия. Были вместе в Мурманске, Вологде, Новгороде, Смоленске и еще где-то. Правда, в разных секциях. Я - в секции истории, а он в секции писателей. И жили по раздельности в разных гостиницах. Но сердце у нас билось одно... Помню его речь перед студентами... яркая речь. Он говорил, что сделали с Россией: грабители, прихлебатели, капиталисты... и так далее. Во что ее превратили! И тут, простите, вплоть до нецензурных выражений. Да, иногда русский человек не выдерживает и что-то прорывается. Но это слушала молодежь, а он ей прямо в лоб: тем-то и тем-то ... (это про власть) занимаются! Когда это прекратиться! И так сказал, да... очень яркая речь была. Такие же речи и в других местах. Потому что обстановка не менялась. И Россию опускали все ниже и ниже...
Я вам скажу, что Россия сегодня на сто двадцать шестом месте. При Горбачеве она была девятым, при Сталине - между пятым и девятым. Я дальше ничего не буду говорить. Я об этом книгу написал.
Вы сказали, подробности? Вот подробности. В семидесятые годы его пригласили сняться в качестве актера в фильме, в котором был запечатлен Новгород во время оккупации (фильм "Господин Великий Новгород" вышел в 1984 г. - А. Г.). Он играл старика, которого уничтожают немцы, - бьют, избивают, жгут все. Это была довольно яркая роль... как и в нашем фильме "Путешествие за древними книгами".
Вот если бы вы добились показа этого фильма по телевидению, то, я думаю, получили бы большое удовольствие: поиск древних книг... Я уже рассказывал. Там в фильме былины звучат удивительные. Подлинная древнерусская песня, былины о Дюке Степановиче... Это заслуга Балашова. Но фольклорная часть мало вошла в фильм. Фильм получил высокую оценку в шестьдесят четвертом году - первое место на фестивале географических фильмов в ФРГ. Чубакова получила премию за это. Ну, значит, нам как всегда ничего. Забыли даже выдать зарплату. А сейчас этот фильм где - на полке!
Что еще я хотел сказать? В конце семидесятых годов мы встречались с Дмитрием у него дома. Я видел, как Балашов работает. У него был прекрасный кабинет, весь в древнерусском стиле. Все там было сделано его руками, даже солонки. Не только одежда, все, все у него было древнерусское. Все в доме было сделано по-древнерусски. Даже кровать. Он сам вытачивал кровати, на которых спал. То есть, это был человек древнерусский. Понимаете. И вот он мне рассказывал о замысле своих романов. Я сейчас не помню, который конкретно. Но это были "Московские государи" И я спросил: "А где ты берешь материал?". Вот это нужно же населить горницу боярами, а другую крестьянами. И где ты возьмешь речь? Он рассказывал мне технику собирания, как он по кускам воссоздает, реконструирует и так далее, как записывает... Потом мы с ним ожесточенно спорили. Он был убежден, что профессор Гумилев и академик Лихачев во всем правы. И защищал их позиции творческие и политические. Я с ним был не согласен. Я возражал. Ну, он возбуждался тоже. Но как-то мы находили компромисс. "Юра!" - он говорил - "Давай останемся каждый при своем". Я говорю, - ну, давай останемся, но такие-то там люди, такие-то там поступки бесчестные, - я не могу их одобрить. Вот они такие, такие. Но... не будем углубляться. Скажем только, что я наблюдал самый процесс его творчества, как он на своих листах писал ужасным почерком, очень широко, на четверке, лист обыкновенный, но очень широко, очень размашисто. И потом, значит, складывал. А потом жена помогала разбирать эти каракули. Может быть, она даже на машинке это перепечатывала. Гонорары у него были не малые по тем временам! Но ведь и детей у него было много - всем надо было помогать, и общественную деятельность вести. То есть, он был и благотворителем, и людям помогал... он и за границу ездил - на все нужны были деньги.
И вот, наконец, понимаете, как раз в то время, когда я получил заказ на "Историю Руси" - его не стало. Понимаете! Я об этом узнал, ужас был, ужас и скорбь необыкновенная!
Да, есть такая версия в современной прокуратуре: дескать, характер тяжелый, - ссорился с какими-то там пьяницами, и они могли убить. Но существуют и другие версии. Была такая версия, что якобы его сын Арсений мог нанять друга для того, чтобы убить своего отца. И в этом я сомневаюсь... Но... кем бы ни был убийца... трагедия совершилась.
Запись Надежды Гусаровой,
Подготовка текста - А. В. Грунтовский