Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала как флейта звучать.
Я ловил соответствия звука и цвета,
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зеленых ладов проходя, как комета,
Я-то знал, что любая росинка - слеза,
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге яркострекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл...
А. А. Тарковский
"Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их..."
Бытие. 2, 19.
"Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам не известны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно".
А. А. Блок
Человек получил от Творца все: Небо, Землю… Одно дело Творения было доверено ему самому. Это слово. Человек стал творцом, стал "как боги". И еще: "В начале было Слово, и Слово было у Бога..." Было, но вошло в мир, искусилось. Вот этимология "искусства". Был искушаем и Бог-Слово. Это уже смысл искусства (мы евангельскую завязку имеем в виду - ответы Христа сатане: "Не хлебом единым, но всяким словом, исходящем из уст Божиих").
О назначении. Голгофа, помимо сути своей богословской, есть еще и символ поэзии, шире - искусства. И поэт берет на себя грехи мира и поэт умирает и ... "весь я не умру, душа..." Смысл поэтического творчества не в том, что бы написать определенное количество ямбов, а в том, чтобы умереть. Поэт жертва. Жертвенность - ответ Сатане. Поэт самоуничтожается, так пронзает себя Один, пригвоздив к мировому древу, дабы получить волшебный мед поэзии (он, кстати, по другому мифу, замешан на крови). Здесь есть саморазрушение: "порвать струны и повыломать шпенечки" (как сказочный Садко), иначе буря - гибель (ибо есть родство стиха и стихии, им порождаемой). Здесь дохристианский генезис творчества словом. Таково слово Вяйнемейнена или нашего Вавилы.
Поэт дарует имена. Он Адам и как Адам, как пророк (а "пророк" и "поэт" синонимы) он живет в безгрешном мире. В мире целостном, в котором еще не пал Денница, в котором только добро. Может быть отсюда это, казалось бы кощунственное, словосочетание у шестилетней Цветаевой, так мешавшее ей в церкви. "Бог-черт-Бог-черт-Бог-черт..." - вертелось у нее в голове (см. повесть "Черт"). Здесь не одержимость вовсе, а интуитивное ощущение доадамовой цельности мира. "Черт" не отпал еще от Бога, и в мире нет зла.
С другой стороны поэт - просто человек, живущий в мире действительном и падшем:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
В этой раздвоенности трагедия человека вообще, но особенно человека-творца. Поэт ищет утраченную гармонию. Пытается художественными, а не церковными средствами преодолеть собственную падшесть в собственносотворённом мире - в своём произведении. Тоска по "потерянному раю" оборачивается эсхатологическими ожиданиями - тоской по Апокалипсису. Что такое, в сущности, потерянный рай? - "Новое небо и новая земля" Апокалипсиса.
Апокалипсис - значит откровение, еще точнее б было - видение. Но на Руси под "апокалипсисом" понимают "конец света". Перед Иоанном разворачивается великое учение, и он запечатлевает великую поэму. Из всего того мы уловили только - конец. Еще точнее - истина в конце. Пока жизнь - нет истины, нет Смысла. Истина там - в "инобытие". И это Бог. Истина в Боге и Бога узрим лишь в Судилище Страшном. Страшный Суд, конечно, дело страшное, но и радостное - наконец-то! Вот ради чего все. Без Страшного Суда нет христианской теодицеи, вообще монизм не возможен. Ибо грех в монистической религии явление временное: не было до грехопадения и не будет после Страшного Суда. Если Христос не победит князя мира сего ("да будет воля Твоя яко на небеси и на земли…"!) - то жизнь бессмысленна: христианство превращается в языческий дуализм. Христос победил сатану Там и, как пророчествует Евангелие, победит Здесь.
Христос сказал: "Аз есмь Путь и Жизнь". Что тут - жизнь вечная, в которую веруем... А как же земная, где "ржа и разбойники"? Опять же вечная - не сразу за смертью, но после Страшного Суда, ибо до - еще не вечная, а вся в ожидании...
"Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой и веселой и прекрасной жизнью... Великие художники русские ... погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет... они знали, что рано или поздно все будет по-новому, потому, что жизнь прекрасна" (А. А. Блок "Интеллигенция и революция") (Ср. Иоанна 1.5: "и свет во тьме светит, и тьма не объяла его ...") Жизнь "безобразная" (без образа, то есть) и "жизнь прекрасна" - как это?
И еще: "Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами, но он пишет стихами, т. е. приводит в гармонию слова и звуки, потому что он сын гармонии, поэт... На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества... катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную, там идут ритмичные колебания, подобные процессам образующим горы, ветры, морские течения..." (А. А. Блок. "О назначении поэта"). "Глубины" или всё-таки А. А. имел в виду высоты. Вот вопрос?
Что есть вдохновение поэта? Ненормальное состояние? Научно говоря - "состояние измененного сознания". Это давно изучалось оккультистами (а теперь и психологами). И все, от тунгусского камлания до "интегральной йоги", воспроизводится лабораторно. Поэзия не воспроизводится. Ни медитация, ни психотропные вещества - ничто не помогает. Явление иного порядка. Никто из гениев не оставил нам рецептов вдохновения, кроме, разве:
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется...
Итак, "божественный". Пророк. Поэзия - служение, поэзия - подвижничество. Но именно на подвижников и обрушивается князь мира сего: "божественный глагол" перебивается "суетным светом", жертвенность оборачивается бесовским саморазрушением. Вкушение плода Адамом каждый раз оканчивается изгнанием из рая и требует возврата в догреховное состояние:
Восстань пророк и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей ...
То есть: отсекай свою. Падение Адама, приведшее к утрате рая, видимо, было необходимо для того, чтобы история могла состояться. Животное, живущее инстинктами, не способно искушаться и некогда не "эволюционизирует" в человека. Грехопадение оказывается платой за свободу (проявление идеалов, поиск Смысла), без этого человека нет.
Человеческая история, имеющая цель и смысл только в Апокалипсисе*, есть последовательное движение к нему. Человек не может, подобно животному, существовать в равновесии с окружающей средой.
(* Эта тема русской философии серебряного века (Бердяев, Франк...), но это и вечная тема русской поэзии.
Иисус (новый Адам) пришел и придет снова потому, что пал Адам, а тот пал ибо "пал Денница"? Или связь обратная: Денница пал, чтобы быть Адаму, Иисусу, Апокалипсису ...? Тут тайна.
Если человек, по сравнению с "меньшими братьями", утрачивает инстинкт самосохранения вида, то поэт утрачивает и инстинкт самосохранения. Поэзия представляется нам как модель апокалипсиса, а в судьбах поэтов проглядываются судьбы этносов. При внимательном чтении в каждом поколении отыскивается поэт, чья судьба предугадывает судьбу народную. Это чревато тягой к запредельному, к самоубийству даже - мистическое желание заглянуть за край. Было бы слишком просто объяснить все через депрессию, белую горячку, водку. Белая горячка не может породить Есенина, Цветаеву, Рубцова... или Высоцкого. Утраченный инстинкт самосохранения... да. Плата за... "горний ангелов полет":
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть мгновенье еще постою на краю...
Вот поразительный апокалипсический пример: Высоцкому, как человеку хочется устоять, пожить еще... Как поэта - тянет в бездну. И праведная ли то жертва, бесовская - трудно разобрать ...
Но что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Мол, не бесы ль то "собралися меж белеющих равнин"? Отсюда некая раздвоенность, взгляд извне: "Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани" (образ, весьма архаический: наши предки отправляли покойников на тот свет в санях). Раздвоенность в конце концов оборачивается не метафорой, а реальностью: "У него самого предчувствие смерти было ... Володя ведь многого не говорил. А у него начиналось раздвоение личности ... "Мишка, это страшная вещь, когда я иногда вижу вдруг самого себя в комнате". ** У Высоцкого в итоге, все до мелочей в стихах предсказалось. (Мы не "Памятник" только имеем в виду, а и "Ох, где был я вчера" и т. п.). Наконец, "черный человек" Есенина, это ведь не образ. Этот "черный" уже мелькал у Пушкина и Батюшкова. Не он ли сидит у Ивана Карамазова?
** Интервью с М. Шемякиным. "Работница". 1989. № 8.)
В "Великом инквизиторе" Достоевского заключена вся суть русской постановки темы поэта и дана эта тема через смысл Апокалипсиса. Не случайно Достоевский назвал эту прозу "поэмой". Правда, с легкой руки В. Розанова мы привыкли к тому, что: "Легенда о великом Инквизиторе". Но все же - поэма. Достоевский чувствовал, что вопрос смысла истории это вопрос пророка, а не романиста. Иван Карамазов, как и Алеша (как и сам Достоевский, да и мы грешные) не понимает Смысла. Не понимает, но в отличие от Алеши (и Федора Михайловича) и не принимает Божьего Промысла. Его не устраивает христианская теодицея (т. е. учение о примирении греховного сего мира с всеблагим его Творцом). Иван Карамазов "возвращает билет" - отказывается от Бога и не потому, что не верует - верует и весьма, - а потому, что не верит Ему и переходит в другой лагерь.
Кто из русских поэтов в той или иной мере не "возвращал билета"? Маяковский силился быть на ты с Богом: "Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда и до Аляски..." Вообще Маяковский чудовищен, его поэмы наполнены гулом и скрежетом Апокалипсиса. Он вступает в борьбу с самим антихристом, еще чуть-чуть и откроются "новое небо и новая земля", но... Еще чудовищней, что миллионы читателей любили его... за подлинность строки, за высокую цену каждого слова. Что ж он был бесноватым? - Отнюдь. Ведь и в Достоевском сидели все три (вернее - четыре) брата Карамазовых. Маяковский очень любил всех и вся ... что от мира сего, но "крепка как смерть любовь, люта как преисподняя ревность...". Есть в нем и от антихриста, но есть в нем и от Христа:
И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
("Облако в штанах")
Есть в Маяковском, как и во всяком пророке и поэте, мученичество. А мучеников на Руси любят. И Тот, кого он ненавидел и кого считал богом, в действительности был сатаной:
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет
вывел и велел:
Люби!
("Флейта - позвоночник")
Если вглядеться ближе, вне всего, что написано о Маяковском, мы увидим, очень верующего человека по попущению, верно, как вся грядущая эпоха, принимавшего Сатану за Бога, а того истинного Бога, которого любил и которому служил, искавшего мучительно:
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть.
И вижу:
в углу глаза круглы, -
глазами в сердце въелась богоматерь.
("Облако в штанах")
(Вот карамазовщина!) Маяковский вдруг увидел в революции нечто знакомое, как ему показалось, и уверовал в нее. Вообще многие русские поэты обратили к революции свои эсхатологические ожидания. Жизнь заставляла прозревать и "возвращать билеты". Без их жертв наше общественное прозрение затянулось бы непредсказуемо. Есенин ушел в 1925-м, Маяковский в 30-м, Цветаева "возвращала" в 39-м:
... О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора - пора - пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
С волками площадей
Отказываюсь выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз - по теченью спин
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
Здесь Марина Ивановна не только к Достоевскому апеллирует. Тут страшнее - отказ от пушкинской миссии пророка. (Трагедия, собственно от того, что человеку преподаны не верные представления о христианстве…)
После она уже не писала (по крайней мере, не записывала) - два года ради семьи протянула как-то, прежде чем уйти.
Однако не надо думать, что "черный человек" осилил и из преисподней ей спасения нету. И Ева спаслась. Не осуди, сказано. И не осудим. Ведь написано еще несколькими днями позже "отказываюсь быть" уже другой как будто Цветаевой:
Бог! Если ты и сам - такой,
Народ моей любви
Не со святыми упокой -
С живыми оживи!
Вот христианское понимание конца! Почему же все-таки нельзя без "черных человеков"? Почему бы не писать нашим поэтам хорошее только, вроде стишков из религиозных журналов? Потому, скажем мы, почему и попущено было Адаму: "Зачем крутится ветр в овраге?..."
Мистически неслучайным представляется нам то, что упомянутые поэты ушли из жизни в воскресенье, когда "Христос воскресе из мертвых".
Как вообще жил Маяковский? Как он вообще мог писать, когда в столе, на котором он работал (по крайней мере последние 13 лет) лежал заряженный пистолет, когда в каждой поэме: "он здесь застрелился, у двери любимой". Пистолет, кстати, дала ему в руки Революция - "любимая", так скоро изменившая ему - Маяковский конфисковал его у начальника, возглавив мятеж по месту службы в феврале 17-го.
Хоть немного еще постою на краю -
Только стоя на краю, можно видеть, что Там, но можно ли жить "по-над пропастью"? Вот что пишет Ахматова (ст. "Каменный гость" Пушкина"): "Пушкин считал гибель только тогда страшной, когда есть счастье"... А было ли оно у Пушкина: "На свете счастья нет..."
Из письма будущей теще от 5.04.1830 г.: "Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть для того чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа..." Чуть позже, из письма П. А. Плетневу от 31.08.1830: "Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан..."
Еще чуть позже (в медовый месяц! В Царском Селе!), отзываясь на смерть Дельвига: "И мнится очередь за мной..." И снова "в десятку"*, следующим из лицеистов, вслед за Дельвигом, уходит Пушкин.
(* Мы тут приводим лишь некоторые личные предсказания, а сколько их ещё у Пушкина:
"Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу." Это Октябрь 1817-го - за 100 лет ровно до...)
И т. д. и т. д. В последующие шесть лет Пушкин прилагает титанические усилия "Устоять на краю". "Выстрел", "Каменный гость" вполне автобиографичны. Биографичен (как возможный вариант) и "Медный всадник", где кумир Петр предстает Антихристом, а медный конь - конем апокалипсиса. Тут надо иметь в виду, что "Медный всадник" задуман, как поэма о декабрьском восстании. Об этом первый план поэмы, второй - о Бунте а бунт по Пушкину - есть Страшный Суд (Апокалипсис).
Третьего апреля 1830 г. Пушкин встречается с давно уже больным Батюшковым, который не узнает его. Потом (1833 г.) известное: "Не дай мне Бог сойти с ума". А в медном всаднике, написанном тогда же, сходит все-таки. Почему? Спасительница гибнет? Неверный путь избран... ? Бунтующее второе Я выпущено в "темный лес" (Дантовским Адом отдаётся...)? "Безумных лет угасшее веселье..."
Итак, и утрата чувства самосохранения, и "черные человеки" (бесы, бесы!), и "единосущность и неслиянность" Иванов и Алеш Карамазовых - этот самый доадамовый Бог-черт - все это нам представляется неслучайным, промыслительно необходимым обществу на его историческом поприще - т. е. на пути к Страшному Суду. Не будем торопиться ставить диагнозы ушедшим, обвинять в малодушии. Дай-то Бог нам написать так "малодушно", вроде предсмертного Есенинского:
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова.
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Упадок и пессимизм, конечно, - с точки зрения материалиста. Мужественное и радостное в вере своей стихотворение, в свете русской эсхатологии. Эта "встреча впереди" многого стоит, ведь за месяц до этого написано: "Друг мой, друг мой...", где всё-таки избавляется от "черного человека": "Я один... и разбитое зеркало" (т. е. "второе Я", кривое зеркало, бес - "обезьяна Бога" ).
Или вот предсмертное Высоцкого (особого рода самоубийство - самоубийство саморазрушения)
...Мне меньше полувека - сорок с лишним, -
Я жив, тобой и Господом храним,
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед ним...
В последней строке звучит вопрос, а есть ли?...
Чем ближе приближается поэт к пророческой миссии (а о чем это пророки? - Все о страшном Суде) тем все менее он понимаем:
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я.
Страницы злобы и порока.
(М. Ю. Лермонтов)
- "И снизу лед и сверху..." - На определенном этапе поэзия начинает уходить из зоны нашего восприятия:
... И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Минута - и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но, чу! - матросы вдруг кидаются, ползут,
Вверх, вниз - и паруса надулись ветра полны,
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?......................
Как справедливо замечает В. Непомнящий, это вовсе не незаконченное стихотворение (как и многое у Пушкина: "Русалка", "Была пора: наш праздник молодой" и др.). Это напоминает случай с одной оперной певицей, которая, как рассказывали, брала так высоко, что уходила в ультразвук и переставала быть слышима.
Поэт вообще плохо слышим в обществе. Пророков привыкли побивать каменьями. А в периоды, когда поэзия делается востребованной в обществе - тем более. Чем ближе "к краю", тем все глуше: "тебе ж нет отзыва... Таков и ты, поэт". Неужели гений так фатально ограничен? Не есть ли это модель ограниченности цивилизации? - Возможно... Но жив ли поэт, умер ли, "слышим" ли он или "неслышим" в мире сём, его творчество воздействует на наше бытие. Оговоримся, "быть слышимым", "воздействие" - не ту мораль мы имеем в виду, которая в поэзии присутствует:
... Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
("Домик в Коломне")
Имеется в виду воздействие Логоса, воздействие мистическое, которое совершается "на глубинах духа, где человек перестает быть человеком".
Еще оговорка: разумеется, сказанное не к поэзии одной относится, но к искусству. Но все же лишь поэт работает со словом непосредственно, хотя и остальные виды искусства "нераздельны и неслиянны" с поэзией. И потому поэт бывает символом народа, времени, поколения. Мы говорим: "Пушкинская эпоха" - не Глинки, не Брюллова. Нам бы сейчас в Рубцовской эпохе жить... Но нет. Не расслышали ещё. Не пришло время. И конец Рубцова не осмыслен.
И еще. У греков за поэзию отвечало две музы. Почему?
Есть поэты лирические, есть драматические. Мы говорили в основном о последних. Тут апокалипсис. Такова суть драмы: вопрошать мироздание и "транслировать" ответ, который самим поэтом и смертным, и грешным почти не осознаваем:
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо...
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
(В. С. Высоцкий)
Услышать отзвук неба еще не значит понять. Поэт передает. Таким поэтом был Иоанн, записывающий свой "Апокалипсис".
Лирика это монолог. И монолог не личности, а мира, вселенной, пылинки, ветки, луча, в которые воплощается поэт. Драматический поэт остается собой, он ведет диалог с тем, во что лирик перевоплощается. Судьба драматических поэтов слагается по законам драмы: пророчить, быть на краю, падать, как следствие - это их удел.
Лирики живут долго, драм и поэм писать не умеют (поэмы Ахматовой или Пастернака это длинные лирические повествования или циклы стихов), не вопрошают, а впечатляют (впечатление передают). Драматические поэты живут мало, лирика их содержит, даже в малых формах, "вопросы". На таковую двойственность стиха указывала еще Цветаева ("Эпос и лирика современной России", "Поэты с историей и поэты без истории"). Удивительно, что ее идеи не получили никакого развития.
Что тут имеется ввиду. "История" это то, что вопрошает: зачем? каков смысл? Это вопрос теодицеи. "Поэт с историей" это тоска по потерянному раю, по Страшному Суду, покаяние, суд над собой, гибель... "Поэт без Истории" - непавший Адам, еще не услышавший: "А подлинно ли сказал Бог: не ешьте?". Поэт, не нуждающийся в ответах, не Страшный Суд видящий, но Рай, но так же искушаемый... Иван и Алеша.
Драма и лирика это не два жанра - различие определяется жертвенной функцией драматического поэта: Вот лирик:
... Не я словарь по слову составлял,
А он меня творил из красной глины.
Не я пять чувств, как пятерню Фома,
Вложил в зияющую рану мира,
А рана мира облегла меня,
И жизнь жива помимо нашей воли.
(А. А. Тарковский)
Основной темой драмы, т. е. попыткой навести мост к "новой земле и небесам", остается теодицея:
Зачем, ходя на четырех,
Мы распрямили грудь и спины?
Затем - и это видит Бог! -
Что б взять каменья и дубины!
(В. С. Высоцкий)
"И это видит Бог!" - лейтмотив Ивана Карамазова. Так почему же в религиозных журналах появляются плохие стихи? Могут ли они быть хорошими? Человек во всех отношениях воцерковленный, воспринявший христианскую теодицею, оказывается вне искусства - вне искушения. Пока Иван излагает "поэму", Алеша Карамазов молчит. (Много написано о том, что сказал бы Алеша, если бы Федор Михайлович дописал роман. А вот не дописал же. "Куда ж нам плыть?...") Если бы в Достоевском был один Алеша, то, приехав в Оптину пустынь, он там и остался… и мы бы никогда не прочитали "Братьев Карамазовых". К добру ли? - Это другой вопрос. А если говорить шире: возможно ли органичное воцерковление искусства? тождество церковниго и мирского искусств?
Характерно отношение исследователей к Пушкину: 70 лет его пытались представить богоборцем: "Да здравствует Разум!" Теперь показывают постепенное приближение к Богу от "Гаврилиады" к каменноостровскому циклу. Кажется, не правы обе стороны. Лицейский Пушкин верует не менее искренне и глубоко, чем Пушкин, причащающийся перед кончиной.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв,
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста,
Всех чаще мне она приходит на уста...
В этом "возлетать" нет, конечно, иронии, но и трепета нет. Дескать, у каждого свой крест. Не случайно в те же дни набросок начала чего-то важного для Пушкина:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Куда уж безысходнее и опять: "дальнейшее молчанье"? Но вслед за этим, завершением всего цикла - "Памятник":
Веленью Божию, о муза, будь послушна...
И, наконец, быть может самое главное:
Чудный сон мне Бог послал...
И вместе с тем: "Напрасно я..." и "всех чаще мне она приходит на уста" - приходит все, но не пришла. Когда придет, будет постриг и не будет Пушкина. Будут сожженные рукописи как у Гоголя. На другом краю - безумие Батюшкова. Молчание от Бога и молчание от беса. Посредине человек со своим апокалипсическим словом, искусом, спасением или погибелью. Все это вдвойне относится именно к Русской поэзии, у которой "времени уже не будет" ибо "русское" при смерти.
Поэзия, как и всякое явление культуры, имеет начало и конец. Небессмертны ни человек, ни народ, ни человечество. Все и вся предстанут на Страшный Суд и Тема эта Иоанном обозначена поэтически, философски же не раскрыта и, видимо, раскрыта быть не может. Мы веруем в смысл Инобытия, надеемся, что он есть и оно есть. Большего знать не дано.
Теперь нам должно перейти от письменной поэзии к дописьменной, т. е. возвратиться от авторской поэзии к народной.
Не есть ли фольклор "доадамово" творчество? Там коллективный разум общины, там отсутствие наших вавилонов. Там (идеализированный людьми, не знавшими деревни) утерянный рай. Может быть, там тема смысла Истории - тема Страшного Суда решена не так трагически? Или - слава бы Богу - она там вообще не стоит? Попробуем, как сумеем, взглянуть на народную эсхатологию через народную поэзию. Тема наша требует всеохватности материала: от певческой традиции до народного зодчества, иконописи, фресок. Лирическое "доадамово" восприятие мира очевидно в лирической народной поэзии. В народной же драматической поэзии, как нам представляется, тема Апокалипсиса поставлена как нигде. Народное сознание видит Страшный Суд не как отдаленную философскую перспективу, а как реальность, если не сказать обыденность, жестокую и в жесткости своей радостную и справедливую. Народная речь наполнена апокалипсическими ассоциациями: "О чем размечтались, о царствии небесном? А ну-ка за работу - что ж мы тут до второго пришествия сидеть будем!" и т. п. Царство Небесное представляется уделом "людей божих" - не нас грешных, а апокалипсис - закономерным итогом нашего бытия. Мы взглянем лишь на тот жанр народной поэзии (а традиционная культура вообще-то на жанры не очень расщепляется), где тема наша лежит на поверхности. Речь идет о духовных стихах. Кстати, Иван Карамазов именно духовный стих и посягает сложить, да не дано. Приходится излагать прозой.
Духовные стихи возникли еще в домонгольскую эпоху. Их источники справедливо указываются исследователями в христианской культуре (от Библии до апокрифов, до устного слова проповеди) и в дохристианской певческой традиции. Нам хотелось бы дополнить это следующим соображением: дохристианская традиция должна была уже существовать в двух ипостасях - богатырского эпоса и драмы-притчи. Стих, как произведение драматическое, к эпосу можно отнести только условно. Хотя былины и духовные стихи очень близки по форме: по напеву, по употреблению народному (так близки, что порой трудно провести границу) и источник у них один - миф, но все же это разные жанры. Стих это драма.
И еще. Устный ли письменный ли источник обнаруживается в стихе - в основе жанра дописьменный (фольклорный) способ создания образа, его трансформации и передачи. Произведение строится из определенных формул-клише и тем (по определению фольклористов), мы бы назвали их эпизодами, и, наконец, сюжета. Роль последнего в стихе значительнее, чем в былине или даже в исторической балладе. Еще Гильфердинг (1871) отмечал, что сказителю не известен точный текст - он воссоздается в процессе пения. Когда сказитель приступает к исполнению ему нужно особого рода вдохновение, это не литературный труд в современном понимании. Располагая всего четырьмя взаимосвязанными исходными: традиционным набором формул, эпизодов, сюжетом и напевом сказитель творит стих как явление данного мига: он не знает точного текста, что споет далее, уже забыл - пропетый перед тем. Поэтому текст всегда несколько разный и поэтому он сохраняется веками (при простом заучивании фиксированного текста, последний рассыпался бы за пару поколений). Сам акт такого творчества священен и судьба певца (который не видит в себе автора) не мыслиться им отдельной от Рода и На-Рода. А народ благоговеет перед певцами; каликами перехожими: "Вызвались старцы за мир постонать ... за всех поплакать ... Теперь они - выборные от всего мира ходотаи и жалобники..."* Один из старцев, ослепший с младенчества: "Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда молча либо сижу. Подымается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то моим новые встают и как-то тянут вперед, и так-то дрожь во мне во всем делается. Лют я петь, лют тогда бываю, запою и по-другому заживу, и ничего больше не чую. И благодаришь Бога за то, что не забыл он и про тебя, не покинул, а дал тебе такой вольный дух, и память."* А вот как увидел подобного певца столетием раньше Радищев ("Путешествие из Петербурга в Москву" гл. "Клин"): "Никто из предстоящих не остался без зыбления внутрь глубокого ... жены возрыдали, со уст юности отлетела сопутница ее, улыбка, на лице отрочества явилась робость... даже мужественный возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности. - О! природа, - возопил я паки ... Сколь сладко неязвительное чувствование скорби!..."
(* Максимов С. В. Избр. произведения: М., 1987, Т 2. С. 471 и 455.)
Некоторые библейские события, исторические факты да и сами догматы христианства удивительно трансформируются в народном сознании. Трудно допустить, что искажения происходили от неграмотности. Здесь мы имеем дело с феноменом народного православия и законами народной поэзии, где содержание и форма взаимообусловлены. Наиболее фундаментальный стих, рассказывающий о Началах и Концах (не хотели бы мы отделять одно от другого) - "Голубиная книга". Здесь неожиданно оказывается, что Адам не был изгнан, а сам, согрешив, просится из рая:
"Ты небесный царь, Иисус Христос!
Ты услышал молитву грешных раб своих,
Ты спусти на землю меня трудную,
Что копать бы землю копарулями ...
А и сеить семена первым часом".
А небесный Царь, милосерде свет,
Опущал на землю его трудную ...
(Кирша Данилов "Древние Российские стихотворения ..." № 59)
Во всем контексте - ясный первотолчек истории, исходящий свыше. В другом варианте определенно говорится о Страшном Суде. Здесь Сатана предстает в образе "Кривды" (Бессонов "Калики перехожие" II № 80):
Не два заюшка вместо сходилося,
Сходилося Правда со Кривдою...
При последнем будет при времени,
При восьмой будет при тысяци,
Правда будет взята Богом с земли на небо,
А Кривда пойдет по всей земли ...
В иных вариантах "Голубиной книги" бой Кривды с Правдой описан в прошедшем времени. Тут очевидна характерная для народной поэзии зеркальность грехопадения и апокалипсиса.
Определенную модель апокалипсиса мы видим в стихах о распятии, вознесении, снах Богородицы и т. п.:
Не плачь, моя мати Мария,
Не рыдай меня зряша во гробе!
Всего ты у Бога, Матерь не знаешь,
Мою живоносную смерть не ведаешь.
Меня ради, мати Мария,
Солнце и луна, Матерь, померкнет,
Небо и земля, Мать, потрясется,
Церковная завеса раздерется,
Камение-камение распадется...
(Бессонов, IV, № 381)
Апеллируют к Страшному Суду и стихи назидательного толка (особенно старообрядческие, где время апокалипсиса уже наступило). Вот стих о трех дарах (не старообрядческий):
Проспали, продремали
Небесное царство!
Прошел наш век не за что!
Чем-то нам будет...
Перед Господом оправдаться ...
(Русские народные песни, собранные П. В. Киреевским, Ч 1, № 33)
Вспоминается Высоцкий: "... мне есть чем оправдаться перед ним". Созвучие и контраст поэзии народной и авторской разительны. Важное место в нашей теме занимают стихи о Матери Земле, чей образ часто наслаивается на образ Богородицы. У Земли, как у Богородицы, просят заступничества, ей приносят покаяние. Еще интереснее диалог Земли с Христом ("Плач Земли"):
Расстужилась, расплакалась матушка сыра земля
Перед Господом Богом:
" Тяжел мне, тяжел, Господи, вольный свет!
Тяжелей, много грешников, более беззаконников!"...
"Потерпи же ты, матушка сыра земля!..
Не придут ли рабы грешные к самому Богу
С чистым покаянием?...
... Ежели не придут ко мне, к Богу,
Убавлю я им свету вольного,
Прибавлю им муки вечныя,
Поморю я их гладом голодным!"
(Киреевский, № 30)
Тема апокалипсиса сквозит практически во всех циклах стихов, но чуть не центральным циклом оказываются собственно "Стихи о Страшном Суде". Здесь нас ждет много неожиданного. Во-первых: рай это сад, а не Небесный Иерусалим. Во вторых, попадают в него, переправившись через огненную реку, где перевозчики, то просто ангелы, то Михаил Архангел и Андрей Первозванный, то архангел Гавриил. Иногда последний выступает в роли Судии на Страшном Суде, иногда судит сам Христос, но часто и Богородица. Ап. Петр, казалось бы хорошо известный русскому человеку по иконописи, как привратник рая, почти не упоминается, да и врат-то никаких нет. Более того, возникает некое "темное место" (Возможно как противопоставление "месту светлому" из заупокойной молитвы, но, скорее всего это подземное царство из русской сказки).
...Возьмут душу грозные ангелы,
Пронесут много мытарства,
В царство небесное,
Грешным покажут муку вечную,
Потом покажут слезы,
Плач неутешимый.
Показавши, посадят в место темное
До страшного до второго до Христова пришествия.
(Бессонов, IV, № 482.)
А где же хорошо знакомые по Новому Завету образы Небесного Града, старцев, меча, исходящего из уст, саранчи, всадников, зверей, жены ... всего того, что видел древний автор стиха на иконе? Этого почти нет. Зато фольклорная тема перевоза через огненную реку повсеместна. Перевоз через реку восходит к мистическому путешествию в загробный мир. Если вернуться к шаманскому генезису поэзии, где основа ритуала путешествие в загробный мир, то многое делается понятным. Напомним сказанное выше: творческий акт поэта (шире - судьба) есть модель апокалипсиса. Здесь переплетаются малая (человека), средняя* (этноса) и большая эсхатология. Мы видим, что модель эта верна порой с точностью до наоборот: река жизни (см. Апокалипсис, гл. 22), превращается в реку смерти. Все это порождало негативную оценку у исследователей. Ф. И. Буслаев, известный фольклорист (не прогрессист, не атеист, заметим...): "по роковому убеждению наших духовных стихов, будущего на земле уже нет, а есть только одно гнетущее, тоскливое настоящее, из которого один, и уже решительный выход - безапелляционный суд, без малейших проволочек и без всяких исправительных мер. Русская фантазия, создавшая духовные стихи, не знает милосердной, исправительной тюрьмы, она не хочет на время отложить казнь и сострадательно позаботиться об исправлении грешников, потому, что разумных и гуманных средств для того не указала ей действительность" (Народная поэзия. СПб., 1887, С. 481).
(*попробуем внести такой термин)
Еще пессимистичнее высказывается известный религиозный мыслитель Г. П. Федотов, посвятивший стихам замечательную книгу ("Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам". М., 1991). Вот как он заканчивает главу "Страшный Суд": "Ужас безвыходный, не знающий искупления, проходящий сквозь всю русскую Божественную Комедию. Такой суд не является разрешением земной трагедии, но продолжает и усиливает ее в вечности. Мрачный свет, падающий оттуда, из этого предвкушения вечности, конечно, сам по себе сгущает мрачность земной жизни, образуя неиссякаемый метафизический источник страдания для и без того переполненной чаши страдания человеческого".
Не уживается христианская идея о Конце (идея безусловной деградации земного) c идеей прогресса! И какой контраст с цитатами из Максимова и Радищева. А Данте, на которого намекает Федотов не в тысячу ль раз он мрачнее самых "мрачных" наших певцов. Кажется, здесь при всей неортодоксальности духовных стихов их критикуют за то, что они оказываются более православными, чем их критики, вкусившие плодов западного просвещения. Отвечая Федотову, нам хотелось бы привести произведение уникального жанра самоэпитафии*. Два помора умирают на маленькой скале в Белом море. Мужественно и спокойно умирают, словно встав уже в очередь на Страшный Суд:
Корабельные плотники Иван с Ондреяном
Здесь скончали земные труды,
И на долгий отдых повалились,
И ждут архангеловой трубы.
Осенью 1857-го года
Окинула море грозна непогода.
Божьим судом или своею оплошкой
Карбас утерялся со снастьми и припасом,
И нам, братьям досталось на здешней корге
Ждать смертного часу.
Чтобы ум отманить от безвременной скуки
К сей доске приложили мы старательные руки...
Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья,
Иван летопись писал для уведомленья,
Что родом мы Личутины, Григорьевы дети,
Мезенски мещана.
И помяните нас, все плывущие
В сих концах моря-океана.
* Б. В. Шергин. "Для увеселения".
Мы думаем, что мораль в духовных стихах, призыв к покаянию - это своего рода "Домик в Коломне", а "неверие" в спасение, "ужас безвыходный" (Федотов) - дань христианской традиции, где, чем выше поднимается праведник, тем более зрит грехи свои. Смысл поэзии - как заповедал Пушкин - в поэзии. Нет ничего во всей русской поэзии (и авторской и народной) более светлого и высокого, чем народные духовные стихи. Несмотря на все неточности народного богословия, духовные стихи есть живой пример возможности воцерковления искусства. Ибо главное в поэзии - Там. Там её корни и смысл. Туда устремлена она. А здешняя её земная форма - уйдёт в зёмлю.
А пока - вернёмся к тому, с чего начали. Смысл поэзии в ее смерти, и за смертью (ибо она бессмертна). Жертвенность поэта - это крестный путь человеческого бытия. Только вера в инобытие и его смысл может преодолеть ужас бесконечного бессмысленного прогресса. Страшный Суд - акт любви и милосердия, что было б без него? Не будем торопиться "возвращать билеты", поинтересуемся, что Там? А Там, Там... - возможно Спасение и истинная поэзия - душеспасительна. В этом её суть и цель. Ведь поэт - это человек, которому дано чуть ближе прикоснуться к логосу родного языка. Вечный ветхий Адам, которому должно стать "Новым Адамом" - облечься во Христа... О чем и говорил Арсений Тарковского:
Последним умирает слово,
Но небо движется, пока
Сверло воды проходит снова
Сквозь жесткий щит материка.
Дохнет репейника ресница,
Сверкнет кузнечика седло
Как радугу, степная птица
Расчешет сонное крыло,
И в сизом молоке по плечи
Из рая выйдет в степь Адам
И дар прямой разумной речи
Вернет и птицам и камням,
Любовный бред самосознанья
Вдохнет, как душу, в корни трав,
Трепещущие их названья
Еще во сне пересоздав.*
* Статья опубликована: журнал "Русская провинция", 1996, № 1