Василич получил позвоночную грыжу - это раз. И какой уж тут теперь работник! Работы-то за зиму провернул гору, да какой работы - книги, семинары, лекции… Словом, к весне накопилось долгов две тысячи этих самых - ненаших, зеленых. Для семейства Василича это был удар.
Вот в таком виде и выехали на дачу: сам Василич, писатель с двадцатилетним стажем и с плотницким инструментом в мешке, жена его - бывший филолог, а ныне на инвалидности да трое детишек - мал мала меньше, все мальчишки и все хулиганы - помощники еще те…
Василич подрядился строить дом. А вот в грядах копаться ему было невмочь. У жены давление… до огорода ли… И это тогда, когда все российское народонаселение роет землю впрок!
По зиме жена запилила Василича: ну, кинь ты свою писанину, никому же это не нужно! С голоду подохнем! - Василич сам понимал, что плотничать три месяца в году - это маловато. Но бросить писать! Зарыть талант… хоть единожды предать дело, которому служишь… А ведь на даче не плохо: детишки целый день на воздухе - то воюют, то стучат и гремят, то же строят что-то свое - вон все гвозди перетаскали… То бегают между папкиной стройкой и мамкой… Словом, при деле. Жена "пилит", но в меру. А за работой можно и отдохнуть и подумать, и может быть закончить большую книгу о Нынешнем, что несколько лет уже мучила Василича.
Василич взял арматурину, обошел весь участок и прощупал матушку-землю: торф, как пух - где метр, где и два и более… - нет машина здесь не зайдет. Предстояло вывалить, выкорчевать лес, откопать котлован да засыпать его вручную, а дом - дом уже плевое дело.
- Ну, Господи, благослови! - Василич перекрестился и пошел косить мелкоту топором. Где на полусогнутых, где на коленочках - главное не гнуться, беречь поясницу. Разобрав площадку - куда валить - Василич взялся за бензопилу. Дерева стоят - будьте-нате - до небес, не так зайдешь - зажмет, заклинит, пиши пропало. Но у Василича был старый, со стройотрядовских еще времен лесоповальный опыт.
За таким делом невольно лезет в голову всякая чертовщина. О своей книге Василич забыл, в голове под рев пилы проворачивались страницы Солженициновского ГУЛАГа… Обидно было Василичу за собратьев по перу, с самых первых горбачевских времен так храбро закричавших о свободе. Теперь о свободе продолжали кричать только те, у кого были деньги. Приехал Александр Исаевич, ужаснулся, "Россию в обвале" написал. А кто обвалил-то, кто столпы подпиливал!.. Теперь диссиденты представились Василичу этаким лихим Бармалеем из детского фильма. Проковыряли дырочку в днище корабля, а потом кричат: "Ой, откуда вода!"…
Но Бог с ними… Василич чистил пилу, натягивал цепь и снова заводил - не любил он за собой этого критиканства. Грех осуждения. Но что делать - камни уже вопиют. Лучше ни о чем не думать, чем думать о литературе… Работал Василич насмерть, до упоения и быстро забывался в работе. Настоящая работа лечит человека и о голоде забываешь, и о усталости, и… но и калечит - забываешь и о своем человеческом, если забыть во имя чего… - А во имя чего это я? - подумал Василич - домик новому русскому, это что ли наше светлое будущее?… На кусок хлеба детишкам, как некое извинение перед ними за то, что не прокормить нонче своим писательским трудом, не получается… Или во имя свободных ночных часов, что бы хоть что-то успеть…
Неделю Василич валил, корчевал, копал канавы. Но 10 соток нашего лесу - не фунт изюму вам… Идя до дому, Василич ставил инструмент да маленько висел на воротах - что бы спина отошла...
На выходные приехал заказчик, привез аванс. Да нет, в принципе мужик не плохой. Разговорились. У него и фирма - "для поддержания штанов" (хороши штаны! - подумал Василич). А еще и писатель: "Я по детективам больше…" - Ого! - улыбнулся Василич - два писателя на одной улице в маленьком поселке. Это уже перебор. - Но это про себя, ничего не сказал.
- А вы в союзе-то писателей бываете? - припомнить его лица как-то не удавалось. Впрочем, борзописцы наши все переругались и союзов теперь пруд пруди. - Может он в другой ходит? - решил Василич.
- Никуда я не хожу. Там, понимаешь, "писатели" штаны протирают, а я деньги делаю. Настоящие книги - это деньги.
Василич ничего не сказал - тот был по-своему прав. Друзья Василича заседали, шумели, "спасали Россию", печатали книжечки (кстати, иногда и не плохие) за свой счет по 300, ну, по 500 экземпляров… что бы подарить друг другу и… все. Неужели это и есть литературный процесс? Те многотысячные детективы это, конечно, не литература - прямая погибель… Но что теперь мог сказать Василич - в кармане у него лежал только что полученный аванс. Он вытащил скомканные бумажки:
- Михалыч, а у тебя рублями нет? Где я тут обменяю…
- Рублями нет.
* * *
Василич валил и валил. Где-то день на пятый в голове все утряслось и будущая книга предстала стройным и четким сооружением. Не зря же по первому своему образованию Василич был архитектор. Надо было только добить свою смену, дотерпеть до ночи и… - чердачок, и - стол тесаный своими руками, и - чистая бумага, что давно уже ждала Василича к себе. И… дай-то Бог! Главное - не отвлекаться…
Василич заглушил пилу, что бы спуститься в ручей напиться. Солнце палило и с Василича лилось - хоть выжимай. Июнь в разгаре.
- Отец, а нельзя ли бересты надрать? - перед Василичем стояло двое не то студентов, не то… Лет по двадцать, навеселе уже: один с бутылкой пива, другой с сигаретой. А на горе, метрах в ста над делянкой веселая компания парней и девчонок собирала костер.
- Ну, дерите, вон там береза распущена. - Василич присел на минутку, а вышло минут на сорок.
- Мы, это… шашлык тут хотим… - одному из парней стало как-то неловко. То ли вид у Василича был такой уработавшийся и не гармонировал с отдыхающими, то ли… что-то передалось напрямую, помимо слов. Первому сыну Василича сейчас могло бы быть столько же… но он не любил об этом… А ребятки - то ли от того что пьяны, то ли день такой светлый воскресный, но… русский человек все темнит, темнит и вдруг возьмет и выльет всю душу первому встречному.
- А вы, простите, кто по специальности?
- Сейчас - лесоруб.
- Не-е, а вообще… - Василич увидел тоску какую-то и одиночество во взгляде и решил не отшучиваться.
- Вообще… вообще был архитектором, в театре играл… - то, что пишет книги и считает это делом жизни Василич не сказал - это уже слишком… Второй боец нетвердой рукой драл бересту:
- Ну, вот вы с образованием и здесь лес валите?
- Душеспасительно. - Василич сказал тихо и спокойно, так, что у ребят не улыбка, а тревога отразилась на лицах: на их загорелых шеях крестиков было не видно и ожидать можно было всякого.
- И сколько вы тут получаете?
Василич назвал.
- У-у, да я за месяц втрое больше сшибаю.
- Погоди - перебил первый, - дай поговорить!
Солнце палило, жужжало летучее всякое, благодатный ветерок овевал сидящих на бревнах троих мужиков. Разговор полился легко и просто:
- Вы вот в Бога верите?
Василич скинул сапоги и перемотал портянки. Посмотрел на ребят, кивнул головой.
- Я вот все ищу… - упав голосом, вел первый. А с горы кричали девчонки: "Что вы там провалились?" У них уже разгорелся костер. "Да подождите там!" - крикнул первый - … Кастанэдой, значит, занимался, потом - йогой… Потом кололся, значит, вот. Сейчас…
- А я и сейчас колюсь, - перебил второй.
- Подожди! - первый боялся сбиться. Ухватить что-то главное хотел… и не мог. - Все ищу, знаю, что Бог есть, но вот проблемы…
Василич знал, что если вот так сейчас ляпнуть в лоб: бросай, мол, все и приходи в церковь, то это оттолкнет. Сидеть тут на пеньке в роли Учителя… нет, посмиреннее надо.
- Вот проблемы у меня… - первый остановился.
- С девушками проблемы?
- Откуда вы догадались? - покраснел первый, а второй только отвернулся и бросил сигарету… На горе девки уже перестали кричать и заявили, что съедят шашлык без них, а парни, бывшие с ними, обозвали пропавших всякими словами… Но эти двое уже и не откликались.
- Как не догадаться, - вздохнул Василич - Вот вы с бутылкой не расстаетесь… а пиво да плюс никотин - вот тебе и импотенция. Уж лучше водку пить.
- Я водку пить уже не могу.
- Да лучше-то ничего не пить. Вам, ребятки, ведь жить и жить еще после нас… А после Вас?.. А проблемы-то это во спасение.
- А у вас есть дети?
- Четверо. - Это было правдой. Пред Богом четверо. И всегда будет четверо.
- А вы нам, наверно, в церковь посоветуете…
- Посоветую. Только не спешите. А то вот протрезвеете и перехочется… - Много чего ещё мог бы сказать Василич: "С первого захода что-нибудь, мол, не так выйдет. Соблазны будут. Не спешите. Силы надо рассчитать, что бы дойти. А свернувших с полпути - ох, как много…" - Но Василич помалкивал, - парни-то не дураки: сами поймут.
И они спрашивали и спрашивали, Василич отвечал. Иногда молчал в ответ. Разговор вышел за жизнь и расставались как-то с грустью. Ребята были не здешние, а так - проездом и видно не увидеть им Василича боле, Василичу - их. От того и грустно стало.
- Вы уж нас простите, мы вас от работы оторвали…
- Э-э, чего там… Ступайте с Богом, - и они ушли.
Меж тем солнце было уже высоко и надо было наверстывать. Бог знает, с какой попытки Василич завел старенький свой "Урал" и пошел валить ель да березу. Скорей - пока не заглохло, пока не лопнула цепь или еще что-нибудь. Деревья ухали крест-на-крест (так легче потом будет распускать на дрова)… и вдруг увидел - малой бежит, прямо к батьке ручонки тянет.
- Васька! Назад! - большая ель уже пошла и вот-вот должна была накрыть сынишку. Васька на бегу посмотрел наверх, увидел падавшую на него ель и еще быстрее припустил к отцу…
- Васька, ложись! - Василич уже ничего не видел из-за опускавшейся кроны: "Господи, помилуй, Господи, помилуй, Батюшка-Николушка, помоги!" Земля дрогнула - ель была тяжела, Василич бежал, перемахивая через стволы, к тому месту… Василек стоял, где застало, и до того напугался, что даже не закричал. Ветви накрыли его со всех сторон, но - чудо! - ни одна не коснулась. Василич схватил малого на руки и тот прижался к нему крепко-крепко…
Василич побрел было домой - тут метров двести напрямую… услыхал тарахтенье за спиной, повернул, заглушил брошенную пилу: "Вот ведь, когда надо и не заглохнет!" За штанину Василича ухватился средний - Ванюша, которого Василич сперва и не приметил. - Он-то откуда!
- Пойдем, ребятки, грибков поищем.
- Пап, ты ж говорил, что они через месяц пойдут?
- А пойдем, поищем… - ясно было, что ребятки соскучились без бати да и убежали со двора. И сейчас, когда на них, да и на нем самом, наверно, лица не было, появляться перед заполошной мамашей было ни к чему. Василич взял Ванюшу за ручку и полез с ребятами в гору: - Ну, ладно, черники поедим!.. - Тут раздался истошный крик матки, прибежавшей, видать по следу мальцов, но с той стороны кучи дерев, что наворотил Василич, ей было не видно никого:
- Батя! Васька! Ванюша! Где вы! - заголосила она.
- Не кричи, тут мы, чернику едим.
Мать обежала дерева - на ней самой не было лица: то ли видела все, то ли догадывалась - кинулась к малому ощупывать ручки-ножки:
- Цел? Цел?
- Цел-цел.
- Ах, леший, угробил ведь сыночку! Все сочиняешь на ходу, не видишь ни черта!.. - и дальше, дальше, чего только не говорила мать. Василич потащил детей в гору: "Пойдём чернику есть" - подальше от позору, от крику… Знал по опыту, что бесполезно, что ничего, ничего не объяснишь… Хотя, что бабу корить - ей тошней всего. Василич обернулся: мать сидела на пеньке и плакала… У ног ее лежала пустая бутылка и пачка мальборо да еще - куча бересты, так и забытой парнями.
Василич вернулся, взял матку за руку, и повел всех в лес. Поводил, поводил, - и вправду, кой-где черника пошла! - привел домой и снова пошел на делянку. Жара спала, работа пошла шустрей и мысли вовсе оставили его. О задуманной книге он забыл напрочь… и когда затемно вернулся, все в доме уже спали. В печи стоял горячий чайник, на печке - картошка под одеялом… О том что Васек был жив (а это чудо явное!) и мирно спал сейчас в своей кроватке - Василич и думать не смел…
* * *
На следующий день - Господи благослови! - работа пошла своим чередом. Василич пилил стволы на дрова, а сучья жег. Тут только успевай: жар от кострища такой, что мокрые пни прогорают в пепел. Тут только пошевеливайся, тут давай… Толи от того, что работка пошла веселая, то ли просто время и час, а стал сочиняться рассказ. Василич отделал его в уме в совершенстве и помнил наизусть, но отходить от костров нельзя было ни на шаг. Обед мать принесла сама. Дети, прибежавшие за ней, кинулись кидать ветки в огонь. Василич насилу прогнал их - кострища были велики, трещали и стреляли горящими головнями во все стороны. Малыми кострами жечь - оно безопасней, но только это на неделю. Да еще ходи, присматривай - как бы чего…
К ночи все поле очистилось от бурелома, осталась только поленница в четыре ряда да три кучи дышащих жаром углей. Василич - весь черный - умылся в ручье, побрел домой, повисел на воротах… - И-их, - жалко лесу-то.
Дети редко когда засыпали без Василича. Вот и сейчас устроили концерт - каждому нужно внимание, а как же! А на часах двенадцать. Мать поставила Василичу тарелку щей, легла и моментально заснула. С неё будет, пусть спит. Но Василичу еще предстояло. Он затеплил лампадку, ребята притихли - это им нравилось. Помолились кратко за всех… Только Василек вертелся на полу, он еще не навык, а устоять на месте - ну, нет, "милый дедушка, никакой моей возможности"! Старший послушно лег в кровать, среднему нужно было сказку, а младший сидел на руках - попробуй уложи… Иван-царевич побывал уже и в тридевятом и в тридесятом царстве, а Василек все не засыпал. Наконец уснул и он. Щи стояли холодные. Василич выпил их через край, взял хлеба и полез на верх… Здесь было у него разом и Болдино и Ясная Поляна. Зажег лампу, пристроился у стола. Рассказ, так замечательно выходивший в уме, теперь совершенно забылся…
Василич просидел с полчаса или более без всякого видимого движения. Порой мысли неслись в бешеном темпе и сюжет и фразы лепились одновременно, словно там, внутри, некто хотел закончить картину одним ударом кисти… Порой Василич забывал думать и время останавливалось. Наконец, он взял ручку и вывел заглавие:
"Юродивый
Ворона подошла к собаке и дернула ее за хвост. Собака не реагировала. Ворона дернула сильнее - в клюве остался пучок шерсти… Теперь собака обернулась и посмотрела на ворону как бы с интересом. Вороне стало стыдно… и она пошла, пошла куда-то мимо. Собака опустила голову - она была голодна и замерзала, ей было все равно.
Люди выходили из церкви на мороз. Кое-кто бросал мелочь нищим. Но собаке дать было нечего - деньги ей были не нужны. Нищие тоже замерзли, но служба уже закончилась, - народ расходился… Скоро нищие пойдут домой. Собака останется…"
На этом месте Василич уснул и свалился лицом на стол. Внизу тихо спали дети, за окном звенели цикады, плыла луна, вдохновляя поэтов. Ничего этого Василич не ведал - он спал крепким рабочим сном без сновидений. Посреди ночи он проснулся - затекла рука и шея. Выключил раскаленную лампу, сполз на матрас, что лежал тут же у ног, прямо на полу. О вечернем правиле он и не вспомнил… - Главное, по утру надо проснуться раньше ребят, а то не дадут уйти… - собака и ворона… ничего, мать справится… собака…
* * *
Василич взялся за котлован: Нет, не зароем, а откопаем, откопаем наши таланты! - К вечеру над поверхностью виднелась только голова и плечи Василича - он дошел до суглинка. Теперь нужно было отвести воду и засыпать щебнем. Щебень был уж на месте: за два прошедших дня шофер сделал шесть рейсов. Шесть камазов, восемьдесят четыре тонны - считал в уме Василич. Все это предстояло перекатать тачкой в котлован. Потом будет легче: столько же песку, опалубку сшить, связать арматуру, залить бетон. Полдела сделано.
Тачки хорошо катать под Иисусову молитву, но нынче она то и дело исчезала непостижимым образом… Василич, словно продолжая прерванный диалог, рассуждал сам с собой, пробегая в памяти "Колымские рассказы". - Что за ерунду пишет там Шаламов. Якобы, он катал тачки со щебнем в 0,25 м3 или даже в 0,5 м3. Это что же выходит - почти тонну щебня? Да еще на деревянном ходу! Да еще по трапикам вверх! Быть такого не может. Ну, там 0,1 куба еще туда-сюда, но полкуба!.. То ли он их сам не катал и не видел, то ли хотел припугнуть московскую интеллигенцию? И чего ее пугать… она и так от одного только слова "тачка" заикаться начинает. Да и вообще, невеселые какие-то рассказы, без Бога, без света. Полярная ночь… Впрочем, моя ситуация отличается мало. Вот ведь, ни вышек не надо, ни Колымы… Он там мог хитрить - выбиваться из сил, падать и даже вовсе обмануть хозяина - умереть без разрешения. А тут надо вкалывать по-стахановски: 300 % плана, и ни каких прогулов или там смертей! Полная взаимоудовлетворенность. Славно-славно!
- Э-э-э-х, опять отвлекся! - корил себя Василич и затевал снова: "Господи Иисусе Христе…"
* * *
Вечером Василич, что б взбодриться, весь в пыли и цементе - машину разгружал, - окунулся в озеро. Солнце уже уходило за гору и озеро запарило. Туман змейками свивался, летел, срываясь с поверхности и таял в сумерках. А вода-то, вода, прям - молоко. Благодать! Дети стояли на берегу. Смотрели. Темнело. Но вот пришли домой, попили чайку, малых спать повалили, с женой поругались - не без того… И все же часу во втором Василич залез на свое Болдино. На столе лежал листок:
"Юродивый
Ворона подошла к собаке и дернула ее за хвост…" Василич перечитал трижды. Да… начало… Но о чем он хотел - вспомнить не представлялось никакой возможности. Василич ругнул себя: "Хоть бы сюжет записал в двух словах, а то гадай теперь к чему это все было…". Опять посидел молча. Опять время замерло, претерпевая и не подвигаясь вперед из уважения к человеку. Глаза словно заволокло пеленой и не было в них казалось ни единой мысли… Наконец рука пришла в движение и строчки привычно побежали по бумаге:
"Могилка была малюсенькая и крестик малюсенький и написано на нем: "Люсенька Петрова". Сирень цвела на кладбище, ландыши, черемуха. Гроза отошла только и по могилкам, по свежим листочкам, камушкам, лужицам, - всюду виднелись улитки. Сколько улиток на кладбище… Боже!
В конце дорожки показалась бабушка с клюкой. Завидев ее, вороны, попрятавшиеся было по дождю, устроили гвалт. Снова замелькали ласточки, а то и поползни, скворцы… Так и шагала она словно по раю со всей своей летающей и поющей свитой. "Слава Тебе Господи, добралась!" - бабушка перекрестилась, поцеловала крестик и села на скамеечку…" Тут у Василича потемнело в глазах - давление ли прыгнуло или еще что. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль: "Ну хоть сейчас-то надо сюжет записать…" Но мысль мелькнула и оставила. Василич потянулся за валидолом. Валидол никогда и не помогал ему, но все же… проплыла рифма: "вали в дол"… Все померкло и оглохло вокруг и даже мысли ушли и лишь Имя Божие, не произносимое, но лишь вспоминаемое еще цеплялось за краешек бытия. Василич опустился на матрас: "Господи, Господи, нельзя, нельзя… дети…" Зашлось сердце. Гипертонический криз и сейчас отпустит через минуту… или инсульт и все уже…
Не скоро, не скоро отошло. Но отошло, слава Богу, и уснул наконец.
На утро снова: "больше бери, дальше кидай". Скверно: совковая лопата не берет крупную фракцию, уж больно крупна! Щебень грузить, это тебе не песком баловаться. Ладно. Плохо, что и этот рассказ пропал. Даже названия не осталось. Но Василич не унывал: 84 тонны - 400 ходок, всего-то делов! Удивительно другое: как бы не работал Василич, Господь не попускал болезни (опять же - детишки, долги опять же), а вот за письменным столом - тут приходилось туго… Можно лопатой махать, можно дом рубить, но отсидеть без движения полночи - это уже тяжело.
* * *
Опять "Болдино", опять стол, опять матрас на полу… Едва Василич стал проваливаться в забытье, едва взвились и понеслись первые, еще неясные сновидения, как детский плач вернул его к жизни. Меньшой Васютка, топая босыми пятками по полу, с криком - видать испугался чего-то во сне - кинулся искать папку. Василич рванул вниз: полезет сейчас дурачок на чердак и упадет в темноте! Взял сынишку на ручки, укутал и стал расхаживать по избушке: "Тише, тише, Васенька, разбудишь всех…" Поясницу Василича свело и сдавило - целый день в режиме ручной бетономешалки…
- Господи Боже ты мой, уснешь ты или нет… - терпение начинало лопаться. Василич запел шепотом: "Поле чистое турецкое, мы когда тебя, полё, пройдем…", а мысли потекли своим чередом.
Когда Василичу было двадцать с небольшим, и молодая кровь еще гудела и гуляла, покойная бабуля решила, видно, внучка оженить:
- Что ты все бегаешь, беспутный, - (Василич и не блудил никогда, чем среди сверстников и выделялся. Но все же шел последний курс института и студенческие вечеринки по квартирам сокурсниц, хоть и вполне скромные, Василич не пропускал.) …Беспутный, - нет, не беспутным назвала его тогда бабуля, а - непутевым. Не глянулась ей девушка, сокурсница Василича, что сама бегала за ним, не сводя жадных глаз.
- Ты приходи ко мне на Пасху, мы к Бусыгиным поедем. Я тебя познакомлю со своей крестницей… - Василич не реагировал или делал вид, что не реагировал, занятый книжкой. - Коса русая до пояса. С тобой познакомиться хотела… А как в церкви поет! - так вся и светится, как ангел Божий… - О-о, это-то Василича и доконало: Ну, дура полная - молодая девка в церковь ходит, да еще поет!
Василич с малых лет любил приходить к бабушке с дедушкой на Пасху. Будут пироги есть, кулич, пасху, будут крашеными яйцами биться. И эта старая коммуналка, эти разговоры про деревню, про первую мировую, про блокаду... Гармонь дяди Лёши, пиджачок с орденами на одном плече, рюмка, покрытая горбушечкой, за тех, кто… И обрубки посеченных осколком пальцев по клавишам гармони… Потом пойдут все вместе провожать гостей - родителей Василича, его самого, сестрёнок… Огни вечернего Питера, звон трамваев по Садовой… С малых лет так - как обряд - из года в год. Замечательно и волнующе… Но вот Василич подрос и к бабуле чтой-то не пошел, а пропадал он в компании студенточек своих чернявеньких, не поющих и не светящихся. А там, на столе вместо кулича и пасхи были пирог-наполеон, портвейн и водка.
И вот двадцать пять лет, как в пропасть ухнуло… - где та крестница, кому светит? - И что я, - продолжал Василич, - со всем своим бредом бестолковейшей жизни. Познакомиться она хотела, а я - нечистый попутал - убежал. И бегал, бегал, полжизни бегал вокруг Храма большими кругами. Отчего не приручила меня бабушка к храму с малых лет? И сколько дров наломано и прочего всего… Боже ж мой! Да и сама-то ходила в храм редко, от всех украдкой. Икона спрятана была в шкафу, за бельем (я-то пяти лет знал: вот за стопкой белья на третьей полке - Богородица). Спасибо, хоть крестила тайком… - Василич запнулся и весь тот вихрь мыслей, что пролетал в его душе, встал и замер. Васенька пригрелся, укачался на руках и уснул.
- О, Господи, прости меня грешного, что я несу! Василичу стало стыдно за минутную слабость: женись я, что ли на той - руса коса до пояса - и все было бы, слава Тебе Господи?.. - А эти детки, эта женщина, чье исстрадавшееся нездоровое лицо светилось по-своему в полумраке избушки… Женщина, которую он и терпел едва подчас, но всеж-таки любил. Что она была бы сейчас без него и что он без нее… О, нет, на все воля Божья и ничего переиграть, даже самые тяжкие падения и провалы, он не желал бы. Василич положил сыночка на кроватку: "Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Спи Васюха…", потом перекрестил другого и третьего, перекрестил жену, себя, свою подстилку в углу и завалился без всякой мысли и размышления. Уцепившись руками за косяк, вытянул до хруста позвоночник. Полегчало… Уснул, быстро проваливаясь в счастливый младенческий сон.
* * *
"Ребенок подошел к отцу и открыл ему пальцем глаза. Отец проснулся. Ребенок был мал и не понимал еще что отец нуждается в жалости и отдыхе, он был мал и требовал внимания сейчас, а не в будущем, которого для него просто не было… Ну что же: "Подъём, подъём, кто спит - того побьём!"…" - Василич перечитал начатый листок: "В печку, что ли все это бросить…" - бросил на стол и пошел на работу.
* * *
Василич взял второй объект: пол дня здесь, пол дня там. Так легче - дома рядом - сто шагов: притомишься на одной работе, можно перейти на другую. Дом тут стоял почти готовый, но без стен - каркас и крыша. Хозяин умер и не достроил… Рак. Взялся было сосед, но тем же летом утонул. Три года никто не хотел и браться. Вдова зашла к Василичу как бы ненароком:
- Вот вы там закончите… может быть…
- Нечего и ждать - я в перерывах ухвачу.
Василич пришел, благословился, перекрестил злополучный дом и начал. Под самой кровлей на стропилах жила ласточка:
- Здорово, соседка, - крикнул Василич, когда ласточка скользнула у него над головой и исчезла в гнездышке. Василич пошел колотить блоки да рамы, потом - дюймовка, рубероид да сверху шпунт. Любил он с вагонкой работать - красивая работа. Пока набивал три стены, ласточка была спокойна, - летала мимо, пела песенки, кормила птенцов. Когда же Василич взялся за четвертую, она сообразила, что не залететь ей более в свое гнездышко и заметалась туда-сюда. Василич по три раза на дню цеплялся руками за потолочную балку и висел, что бы спина отдыхала. А нынче, едва он повис, ласточка тут, как тут, села на балку возле Василича и смотрит в глаза - как же, мол? Василич все понял: "Ты не боись, я стены зашью, тебе окно открою. А улетишь в свою Африку, тут уж не взыщи, закрою на зиму. По весне вернешься, - давай как все: лепи под застрехой".
Поняла она или нет, а прощебетала что-то и улетела. Теперь повторялось это каждый день: как только Василич повисал на балке, ласточка садилась рядом и объясняла что-то Василичу, - может быть, жизнь свою рассказывала…
Наконец, Василич зашил все стены и стекла вставил. Верхнее окно, как обещано, открыл, только ласточка не хотела летать через окно. Птенцы, видать, уже встали на крыло и исчезли вместе с ней. Василич подождал день-другой да окно и закрыл: чего зазря дождю заливать. На первом объекте фундамент был закончен и пока бетон становился, Василич сидел здесь и занимался внутрянкой. Ласточки нигде не было.
По утру закрытое окно оказалось нараспашку. Василич подумал - усохло, наверно, и сквозняком открылось: залез и закрыл. На следующие утро окно было открыто снова. Что за мистика - дом словно звал улетевшую до срока ласточку и открывал окна… Василич залез снова и врезал задвижку. Теперь никаким сквозняком открыться оно не могло. На следующее утро, выглядывая в окошко, Василич посмотрел в сторону соседского дома не без тревоги. Слава Богу, окно было закрыто. Придя на объект, Василич так и встал - теперь у дома открылось другое окно - на противоположном фронтоне… Василич перекрестился и уж не трогал окон. Осенью, когда все уехали, а ласточки улетели, окно захлопнулось само.
* * *
Но пока до осени было далеко. Август был в разгаре. Жаркий, пыльный, без единого дождя. Для стройки это славно. Только вот книга не шла, не шла… Рассказы начатые и не законченные валялись во множестве. Теперь Василич просто строил, он решил не бороться более с собой, с усталостью, с бумагой и всем прочим. Просто работа, а чего еще нужно человеку? На большее и рассчитывать грех…
Сегодня заполночь он опять вскарабкался на свое Болдино. На столе лежал позавчерашний начатый листок. Но Василич и не взглянул на него. Нет, не то, совсем не то… Он перекрестился, лег и уснул. Не проспав и часа, Василич, словно кто толкнул его, - пробудился. Сна не было. А слова так и лились, - только успевай. За окном звучали цикады, бились в стекло полуночные мотыльки, чуть слышно гудела электролампа, под стать ей тихо шуршала шариковая ручка по бумаге. Василич чувствовал, что вот оно - и расслабляться нельзя: завтра уже не напишешь. Одна беда - спина… Он исписал уже десяток листов убористым и неровным своим подчерком, но сидеть больше не мог. Не отрываясь от работы, отодвинул стул, встал на коленки - так было легче. Спина разогнулась, - он повис на столе локтями и дело пошло веселей.
Наконец Василич поставил точку. Усталости не было. Не вставая с колен, он повернулся на право, где висели картонные иконки, прибитые к стене толевыми гвоздями, отодвинул бумаги, разложил перед собой на полу молитвослов и прочитал вечернее правило… Да тут же без остановки начал и утреннее, потому как солнце уже вовсю лилось в окна. Правда, не дочитал… - внизу послышался знакомый стук: меньшой - Васюха уже проснулся и бежал к Василичу, голенький, перебирая пятками по полу: бум-бум-бум. Прыг - и обхватил папину шею крепко-крепко: - Пап, а чего у тебя лампа горит? - папа ничего не ответил, поднялся, закружился по горнице с Васильком на руках - он был счастливым человеком. Поднес малого к окну и распахнул рамы, - одуревший за ночь мотылек вылетел наружу… А навстречу утренний лес пел в тысячу птичьих голосов. Василек заслушался, открыв рот.
- Всякое дыхание да хвалит Господа… - чуть слышно пропел папа сыну. Но сын-то знал это гораздо лучше папки.
* * *
Тут бы и поставить точку, тут бы и завершить повесть о Василиче. Кабы не накаркать чего… Но повесть завершаться не хотела.
А было в тот день - Преображение, Яблочный Спас. Василич поехал с семейством в город… Всё лето, не считая Троицы, работал Василич, грешным делом, без выходных. Всё лето, не считая Троицы, не был Василич в храме…
Вернулись затемно. Василич вынес спящих детей из машины, разложил по кроваткам и… наверх. На столе лежали листы. Василич перечёл не спеша:
"Василич
Василич получил позвоночную грыжу - это раз. И какой уж тут теперь работник! Работы-то за зиму провернул гору, да какой работы - книги, семинары, лекции… Словом, к весне накопилось долгов две тысячи этих самых - ненаших…"
Да-а… Нет, совсем не об этом хотелось написать. А о чём же? - Как русский мужик катает тачку, месит бетон… Ладно, надо хоть имя сменить, чтоб не так натурально было. Как бы назвать… Ну, "Вадимыч", что ли…
Что-то тут не так, что-то всё-таки не досказано?.. Ладно. Утро вечера мудреней.
А на утро опять работа. Опять лесоповал. Теперь бревна на сруб. Куплены бревна на корню, тут же, на той же горушке, где недавно веселилась молодёжь.
С утра у Василича разболелась голова - давило, давило железным обручем. Давление, шут бы его побрал… Но всё же Василич продолжал пилить ёлки. А завалив и пропилив в размер, кидал их с горы. Были тут и коротыши, - окна-то Василич делал сразу, а не пропиливал (как вообще-то полагается) потом. Так было легче. Но больше получалось полномерных концов: ведь нужны были венцы над и под окнами. Брёвна подпрыгивая и сотрясая почву, неслись под угор и застревали где-нибудь на полпути до стройки, зацепившись за пенёк или встречное дерево, поворачивались наискось склона… Последние сто метров Василич волочил их волоком. Ух, ах, - вверх, вниз, - по полной программе.
Кровушка зашумела, забегала и голова, - слава Тебе Господи! - отошла. И Василич разошелся: валил, пилил, катал. А сердце уже выпрыгивало из груди… Но что там, главное - голова б не болела! А и не так стар был Василич да и не слаб. И простую мужицкую работу любил пуще всякого иного. И даже не мелькнуло у него ни разу: "Что вот, мол, передохнуть бы надо…" И он всё ух да ух - вверх - вниз. И даже не так тяжело тащить бревно: по хвое да по пожухлому листу, под горку - само пойдёт! - как с каждой ходкой тяжелее становилось подыматься в гору порожним ходом. Вот где сапоги отяжелели.
Поднявшись в последний раз, он с удивлением увидел, что брёвен боле нет. Оставалось только подобрать пилу и топор… И тут только заметил Василич, как колотится сердце, как от седьмого нехорошего пота промокли роба и портки. И всё это - трудный этот пот вперемешку с душистым смоляным еловым да сосновым запахом, весь лес с пением птиц, летящим пухом ольхи, звоном комаров, которых давно не замечаешь… Все эти звуки, запахи, всё это живое, летучее и ползучее… всё было свято, всё было Божьим…
И Василич прилёг, где стоял, прямо в мох, в ландыши, в чернику, раскинул руки и загляделся в небо. И мыслей-то у него никаких не было, да они и не нужны были. И если бы и мог он подумать о чём-то в ту пору, то тут бы с порога и прогнал всякую мысль, дабы не мешала счастью вот так лежать, смотреть в небо, ни в чём не сомневаясь…
И тут встало сердце Василича - сколько же можно! - встало…
Вот наконец и конец нашей повести.
Впрочем, для тех кто верит, это не конец, а только начало. Тут-то всё начинается… Но об этом уже не напишешь вот так - словами. Да и не вем, не вем…
Одно плохо: остались жена да дети малые. Не успел взрастить и на ноги поставить. Это он зря. Это не правильно.
Но… Богу виднее.